Отар Кушанашвили - Я и Путь in… Как победить добро
В поселке чисто, хорошо, безлюдно. Я был без ночевки, до Ростова три часа езды. Мой приятель, поклонник Оскара Уайльда, которым, как щитом, он обороняется от абсурдности нашей жизни, и который рассказал мне о Вале, приехать не смог. Я прохожу мимо двух девчонок лет десяти, одна говорит другой, кивающей: «Половая грамотность». Обе серьезны.
В слабом просвете солнечного луча проплывает автобус.
Вот начинает лить дождь. Сразу образовались лужи, «как площадь двух Америк»… По ним шуровал похожий на борца Карелина человек, брат сторожа Вадима Сергеевича.
…А брату рассказал он.
Говорит, не бог весть какая для вас, москвичей (нашли москвича! – O.K. ), беда, но это убийство, а кто убил, не говорят.
Пока он сетует, чертыхаясь, я вижу, как мелко-мелко дрожат его руки.
Я боюсь ему сказать, что дело неподсудное.
Мне это растолковали – даже мать Вали, напоследок выдавшая мне экстатический монолог, что «дочь прибрал Всевышний, и нам не дано…». Только учитель молодой, когда пришел, сразу сказал, что никаких оправданий не ждет, не ищет, не добивается.
Но все равно: в зал суда не принесешь эти его слова; по всему выходит – самоубийство. И Вадим Сергеевич соглашается со мной, когда мы пьем вкусный чай у него в хибарке и говорим про поселок, из которого невозвратно бежит молодежь за другими запахами, в другую реальность, за львиными доходами, которых не будет никогда. Я спросил его, как он чувствует себя в этом маленьком мирке, про который большой мир пренебрежительно думает, что он душный, и B.C. не мешкая отвечает, что превосходно, что рассветы и закаты здесь величественные, а люди… ну, люди разные, но в основном добрые. Он любит частые дожди, после которых здесь часто бывают радуги, от которых даже дыхание становится иным, легким. В такие минуты легко давать себе слово жить не напрягаясь, понимая отчетливо, что слово сие не сдержать, но от понимания отмахиваясь.
Дело такое: Валечка написала любовную записку, где были слова: «Я жить без тебя не могу», записка была для Никиты, спрятала ее в дневник и пришла на занятия. Валечке было тринадцать, Никита старше на два года, живет с мамой и бабушкой, веселый и находчивый.
...Записки я не видел.
Мне передали ее содержание: «Я тебя люблю. Я жить без тебя не могу», приглашение в местный клуб и многоточия (вот эти многоточия не дают мне покоя).
Вот из-за чего случился ужас.
Записку, конечно, перехватили, улюлюкая, читали вслух, носились с ней.
Среди этого гама стояла она, взъерошенная, пунцовая, и плакала. То есть, не только плакала, конечно, и кричала: «Отдайте! Отдайте, пожалуйста!»
Учитель, в то утро подвергшийся аллергической атаке, опоздал как раз на эти, что длилось веселье, минуты, застал кавардак, увидел стоявшую плачущую Валю. Учитель часто моргает и спрашивает меня после реплики: «Бедная девочка!»: «Что я должен был сделать?» Учитель резко трет глаза. «Надо было отобрать записку, спрятать ее, но в тот день у меня было, как бы сказать, игривое настроение: у моей половины был день рождения и я уже задолго до него мысленно веселился…» Увидев мое удивление, он спросил: «А что, с вами такого не бывает?» – «Отчего же, бывает, но я не Учитель». Он кашлянул. «Надо было мягко погасить возбуждение. Или не мягко. Неважно», – сказал он и отвел влажный взгляд. Проходившая мимо женщина с избыточным декольте и раскрасом, не остановившись, поздоровалась с ним одним. «Сколько все это… длилось?» – «Не помню… Очень долго»…
«Надо было придать лицу серьезное выражение и прекратить бардак, а уже потом поговорить с девочкой… Или вообще забыть – детская ведь записка».
Вместо этого учитель отобрал записку у шкоды и с выражением ее прочел.
С выражением.
С улыбкой.
Под хохот.
Валя уже стояла потухшая, прикрыв ладошками лицо.
Потом был урок.
После урока девяносто девять процентов детей стали весело выяснять отношения, а Валя…
– У нас тут красиво, после дождя всегда радуга, – говорит Учитель, на моих глазах медленно и неумолимо старея.
И правда, красиво. К вечеру поселок становится милым, как фотография, от старости пошедшая морщинами. Воздух становится серой и дымной молочной сферой, все приобретает очертания туманные. Я представил себе лицо Валечки, которая такими вечерами гуляла по поселку, тряхнул головой и прогнал видение, не понимая, почему, почему сейчас я вижу все так отчетливо, даже несмотря на молочную сферу? Почему мне кажется, что именно сейчас я должен запомнить все, даже проехавшего на велосипеде конопатого мальца? Девочки, негромко смеющиеся, издалека похожие на Валю, издают свечение, или это кажется мне? Кто-то говорит слово «удовлетворительно», я оборачиваюсь, никого нет, но слово я слышал отчетливо.
Голоса раздаются внятно; я даже узнаю голос, хотел по привычке написать «барменши», голос продавщицы, она же официантка из местного продуктового, которая утром сказала мне про то, что Валя была излишне чувствительным подростком. «Остальные – бесчувственные?» – спросил я. «Большинство – хамы», – спокойно ответила мне она.
Вдруг небо синеет, я иду покупать расстегаи, мне их все тут расхваливали. Пока иду, всё кругом – люди, деревья, машины – теряет свою расплывчатость. Слышно собачью брехню, если присмотреться, видишь мельчайшую пыль, плавающую в солнечном луче; в кафе мужик, чинно здороваясь, продолжает хрустеть «Комсомолкой».
– Директор считает, что ее вины в этом… в том, что случилось, нет, – не выдерживаю я и говорю официантке. Мужики рядом затихают. – Она вызвала на перемене мать Валечки, та прибежала, перепуганная, директор строго спрашивает: «Вы свою дочь любите? Тогда почему она отбилась от рук?» Мама страшно смутилась. Тогда позвали Валю из класса и вслух, уже при учителях, прочитали записку.
В третий раз.
Молчим.
Бард поет по радио: «Он был старше ее на четырнадцать лет», потом сказали, что погода будет малооблачной, возможен порывистый ветер, толстый папа дарит упитанному сыну модель джипа с дистанционным управлением, по телевизору показывают нервного тренера Карпина.
Я знаю: убийственная абсурдность происшедшего обострила мой слух… перекликаются машины, птицы, собаки.
Один из похмельных мужиков говорит:
– Ну разве ж это мать? Мать бы заступилась, домой бы отвела, поворковали бы… Не-е, это не мать. Девочка уже большая, всем миром опозорили девочку…
Ясно и просто. Беспощадно просто и ясно. Все натужно бодрые речи, что я выслушал, все не оправдывавшиеся, а дерзившие мне люди с их бурными заверениями, что у девочки была «неустойчивая психика», – все кажется мне позорным и жалким.
Это ведь очевидное неочевидное убийство. Девочку опозорили раз, второй, третий, мама влепила ей затрещину при учителях, мальчиках и девочках, при Том, в кого она была влюблена.
Не помня себя от горя, она вырвалась из кольца, и туда, к полотну, побыстрее! Маленький автор простой записки,
Мужик махнул стакан, поморщился:
– В наши-то дни, в моей школе… Я вчера шел домой, смотрю – Валька… Ну, это, спутал. Стайка девчонок. Одна – точь-в-точь Валька. Как живая.
Живая…
Я еду в Ростов, потом поездом в Москву. Смотрю, как ребенок, как то взмывают, то ныряют провода, на полустанке мама ругает сонного мальчишку, мальчишка кивает, видит меня и машет мне рукой.
Я – в ответ и тихо произношу: «Здравствуй».
Эта Осень
Капает. Пустой, безмолвный двор. В комнате кошка со светящимися глазами безмолвно трется об ноги. Во дворе появляется Сашка по кличке «Упертый», кроет дождик, обмирая от похмелюги. Сигарета во рту. Он жует ее – значит, мыслит. Когда он щерится, кажется, будто он выпил чернила.
Консьержка с ледяным взглядом держит большую книгу и смотрит поверх нее.
В подъезд вкатывают божественной красоты дитятю, похожего из-за обмундирования – на маленького космонавтика.
У подъезда стоит мизантроп Семеныч, в руке банка, он известен тем, что все время повторяет: «Все скверно».
Водитель такси смотрит наверх, как будто «пьет небес осенних горечь». Он ждет, редко чертыхаясь, потенциального источника пятисот рублей, которым оказывается девушка Оля. Девушке Оле свойственно изводить белый свет дотошностью, умея одну минуту быть романтиком, а остальные 23 часа 59 минут толстокожей реалисткой.
Бабуля, бурча, строчит кому-то смс-ку, иногда делая паузу и качая головой.
Глумливые подростки, ругаясь, пробегают. Из подъезда выходит скандалистка Надя, плюет в сторону пробегающих и шипит: «Змееныши».
Неправдоподобно нарядная для дождя и унылости пара идет по лужам, останавливается и целуется с серьезным видом, причем парень – с вопросительным.
В воздухе пахнет табаком и пивом.
Сверху спускаются Коля и Жора – издерганный декадент и титан духа. Оба пьяные. Спрашивают, что такое буйабес.
На их примере хорошо понятно, что такое взаимообусловленное и взаимное перетекание добра и зла.
